Гайдзин. Том 2 - Джеймс Клавелл

– A ta sante, cheri, je t'aime.[23] – Она скопировала его произношение, как он учил ее.

– A ta sante, cherie, je t'aime,[24] – произнес он с болью в сердце, не веря, что она сказала это, как она могла?

Они легко соприкоснулись чашечками, и она осушила свою, чуть поперхнулась при этом, тут же налила ему снова, и себе. Та же улыбка, и она опять подняла свою чашку, приветствуя его. Они чокнулись, выпили, и она снова наполнила чашки.

– Mon Dieu, Хинодэ, вы осторожны, да? – сказал он со смешком. – Непривычная к саке. Осторожно, не напивайтесь пьяная!

Она рассмеялась, сверкнув белоснежными зубами из-под пухлых, чувственных губ.

– Пожалуйста, Фурансу-сан, сегодня особая ночь. Пейте и веселитесь. Прошу вас. – На этот раз она стала пить маленькими глоточками, глядя на него поверх чашки. Ее глаза посверкивали в танцующем пламени свечей, глаза, которые всегда казались ему бездонными, всегда лишали его способности трезво мыслить – часть ее колдовского очарования.

– Почему особая, Хинодэ?

– Сегодня Сэйдзин-но-хи, День совершеннолетия для всех, кому больше двадцати лет – вам уже есть двадцать, neh? – радостно объяснила она, потом показала на большую свечу на столе. – Эту свечу я посвятила для вас богу Удзигами, богу моей деревни. – Она показала на сёдзи. Над ней был укреплен букет из бамбуковых и сосновых ветвей. – Это Кадамацу, символ постоянства. – Застенчивая улыбка, после которой она налила и выпила снова. – Я надеюсь, вам нравится.

– О да, благодарю вас, Хинодэ, – ответил он, тронутый ее заботливостью.

В один из дней несколько недель назад он узнал, что это ее день рождения, и принес шампанское на льду и золотой браслет. Она сморщила носик над шипучим напитком и сказала, что он замечателен, но выпила только после того, как он настоял на этом. На его долю пришлось большая часть бутылки, и его любовь в ту ночь была безумной.

За то время, что они провели вместе, он заметил, что бесконтрольная ярость его толчков не беспокоит ее, она всегда отвечала ему с равной силой, что бы он ни делал, и под конец обмякала рядом, такая же обессилевшая, как и он. Но он и сейчас не мог определить, сколько подлинного удовольствия доставляло ей совокупление с ним, как не мог он просто наслаждаться ею, не думая больше ни о чем, оставляя ее наедине с ее притворством, если именно притворством это все и было, и выбросить из головы ту загадку, в которую она для него превратилась. Когда-нибудь он проникнет в эту тайну. Он был убежден в этом. Для этого требовалось лишь терпение, ничего больше. Мало-помалу он источит скорлупу этой загадки, и тогда их любовь и его безумная, ненасытная страсть утихнут, и он сможет жить в мире и покое.

Она по-прежнему оставалась для него всем. Ничто другое не имело значения. Сегодня утром он унижался перед Анжеликой, уговаривал, молил, клянчил, угрожал, пока она не дала ему брошь вместо денег. Райко приняла ее.

Анжелика поступает глупо. Чего она колеблется? Разумеется, ей нужно принять предложение Тесс Струан, откупающейся от нее, и принять быстро, пока оно еще в силе. Предложение щедрое, слишком щедрое, больше, чем я ожидал, принимая во внимание шаткость ее положения: никакого завещания в ее пользу, да и в любом случае у ее мужа нет никакого состояния, на которое она могла бы предъявить права! Пятьсот гиней наличными через три недели в качестве первой выплаты! Изумительно – дар свыше! Она сможет выделить из этих денег четыре сотни, и я договорюсь с ростовщиками, чтобы ей выдали авансом еще тысячу под ее содержание, или две тысячи, сколько мне ни понадобится. Скай идиот. Она согласится после того, как я поговорю с ней, и с благодарностью примет любой аванс, когда я предложу его. Я спасен!

Он посмотрел на Хинодэ и просиял.

– Что? – Она обмахнулась веером, спрятав за ним выступивший от саке румянец, кончик ее языка влажно блеснул между зубами.

Он сказал по-французски:

– Я дома и свободен, любовь моя, скоро все деньги будут выплачены, и ты вся станешь моей на веки вечные.

– Прошу прощения, я не понимаю.

Перейдя на японский, он проговорил:

– Сегодня вечером я просто счастлив и говорю, вы моя. Вы такая красивая, вы моя.

Она склонила голову при его похвале.

– Вы тоже красивы, и я рада, когда вы счастливы со мной.

– Всегда. – Но это была неправда. Часто он злился и вихрем вылетал из комнаты, оставляя ее одну. Проблема была всегда одна и та же, случайное замечание, после которого он сначала просил, потом зло упрекал, молил, требовал, умолял, кричал:

– Нам не нужна темнота! Мы любовники, и нам больше не нужна темнота, мы не только любовники, но и друзья, я привязан к тебе на всю жизнь. На всю жизнь! Я люблю тебя, ты даже представить себе не можешь, как я люблю тебя, ты не можешь этого знать, я прошу, и прошу, и прошу тебя, а ты просто сидишь и…

И всегда один и тот же терпеливый, смиренный ответ: голова в пол, голос тихий, со слезами или без – и непреклонный:

– Пожалуйста, извините меня, но вы согласились, прошу прощения, но вы согласились.

Она выпила еще, и он увидел, как ярче заалели ее щеки. Хинодэ снова взялась за бутылочку, но пальцы уже плохо слушались ее, и она пролила каплю саке на стол. Она охнула, тихо и весело.

– О, прошу прощения. – Его чашечка опять наполнилась, и ее, обе быстро опустели; захмелевшая, она казалась ему еще более притягательной. – О, это очень хорошо, очень-очень хорошо, neh, Фурансу-сан?

Длинные пальцы с безупречными ногтями потрясли бутылочку и обнаружили, что она пуста. Хинодэ тут же грациозно поднялась; чрезмерно длинное кимоно волочилось по полу, и создавалось впечатление, будто она не идет, а скользит сначала к жаровне, где в горячей воде нагревались еще бутылочки, а потом к полке за крошечным окном, где охлаждались остальные. На мгновение в комнату проник ветер и вместе с ним неожиданный запах. Запах порохового дыма, едва уловимый, но спутать с другим его было невозможно.

– Что это? – спросил он по-французски.

Она удивленно посмотрела на него.

– Прошу прощения?

Теперь, когда она снова закрыла окно, запах исчез.

– Ничего, мне показалось… – Сегодня все в ней было для него соблазнительным. – Ничего, пожалуйста, садитесь. Вот сюда.

Она послушно села рядом, неловко толкнув его при этом и хихикнув. Она налила им еще саке, ее рука дрожала. С довольной улыбкой он выпил с ней; саке согревало его, но не так как была согрета она. Под покрывалом ее нога коснулась его ноги. Его рука потянулась к ней, вторая обняла за талию, и они поцеловались, шепот ее губ был тихим и влажным, язык – чувственным. Его рука передвинулась выше, и Хинодэ со смехом высвободилась из его объятий.